Сегодня, 22 июня, в день памяти и скорби, мы продолжаем публиковать воспоминания «детей войны».
Вера Николаевна Ландграф — уникальный человек, начальник гримерного цеха Театра им.В.Ф.Комиссаржевской. Она работает здесь с 1959 года, вдова известного петербургского актера и артиста нашего театра Станислава Ландграфа.
Татьяна Николаевна Никитина, работала в пожарной охране театра.
Лидия Ивановна Тамбовцева, работала в пожарной охране театра:
Ирина Александровна Полетаева, род. в 1937 г. Работала в пожарной охране театра.

ЧТОБЫ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ….
Театр им.В.Ф.Комиссаржевской, родившийся в 1942 году и прозванный тогда людьми «Блокадным», продолжает серию бесед с ветеранами и детьми войны, работающими или работавшими в его стенах.

Заведующая гримерным цехом театра ВЕРА НИКОЛАЕВНА ЛАНДГРАФ
Я помню почти всё. Началась война, мама работала в номерном научно-исследовательском институте номер 13. Этот институт эвакуировали на Урал, в город Молотов (теперь это Пермь). Мой папа был артистом, артистов на фронт не брали, и ему еле-еле выхлопотали справку. Поехали мы всей семьёй в товарном вагоне. Было лето, меня забрали из яслей практически по пути. Помню, лошадь какая-то на телеге мчала нас к этому товарняку и завалилась в овраг. Мы все упали, но отделались лёгким испугом, даже не ушибом. Сели мы в товарняк, а там уже была мамина сестра с дочкой с маленькой, еще меньше меня. В товарном вагоне мы ехали неделю, останавливались, потому что бомбёжки были. Мне было спокойно, потому что родители рядом и они мне чуть ли не уши закрывали. Приехали мы в Молотов, неделю мы жили у кого-то в комнате. И до сих пор уже третье или четвёртое поколения уже молодых мне звонят из Перми на 1, 9 мая, в какие-то знаковые праздники..
Неделю мы пожили в этой комнате, потом нас поселили в гостиницу «Семиэтажка», где жили артисты Мариинского (тогда Кировского) театра, артисты ленинградской филармонии. Мама в своей НИИ-13 работала, а папа вместе с этими артистами давал концерты. Летом мы плавали по Каме на пароходе, который назывался «Плавучий клуб», там был театр, была сцена. Там были собраны артисты разных театров, которые обслуживали госпитали и разные городки. И я даже танцевала что-то. Помню кровати, бинты, я какие-то стихи читала, танцевала, всё, что я могла. Папа-то артист, и я кое-чего умела. Мы ездили по госпиталям, по городкам. А в Перми много раненых, масса госпиталей, потому что там не было войны. Но был дикий, безумный голод. Потом выдали какие-то карточки и стало легче.
Спустя годы, когда у нас в театре работал Михаил Михайлович Козаков, мы с ним разговорились. Он старше меня, но оказывается, мы с ним детьми играли в этой «Семиэтажке». И вот это мы вспомнили спустя годы. Я говорю: «Миша, это ты?», а он мне: «А это ты?» — и это воспоминание из детства было чем-то потрясающим. Мы баловались, скакали на креслах — дети есть дети.
Как-то загорелся клуб, а мы жили на третьем. И я помню, как нас с девочкой одной скидывали с третьего этажа, горело всё, а внизу держали одеяло. Это ночью было, и я помню, как я летела. Мы пришли чуть ли не в нижнем белье пешком с Камы домой. Хорошо хоть выжили, не сгорели. А потом, когда в 1945 году вернулись в Ленинград, жить было негде. У нас была квартира двухкомнатная на 8-й Советской, и ее заняли блокадники. Мы пришли, взглянули на наши обои, на нашу люстру. Еще там были мамины заготовки, она была хорошая кулинарка: холодильников еще не было, и между дверьми было очень много всяких солений, варений. Нас даже не пустили. А мы всё-таки выжили… Ну они тоже выжили! Мы ушли, жили в общежитии. Я с мамой, где все женщины. Как сейчас помню, 28 человек в комнате, 28 кроватей. Помню, как-то я жутко заболела: кашель у меня страшный, я бредила, температура 40. И все это в той комнате на 28 кроватей… А потом получилось так, что мамин двоюродный брат, военный, нас пустил в свою комнату в коммунальной квартире. А его куда-то призвали. И вот у нас просто счастье было: комната большая, 37 метров, у Крюкова канала. Это район Мариинского театра, хороший район. Он нас туда пустил, и я там прожила очень долго. Уже в театр поступила в 1959 году, вышла замуж за Станислава Ландграфа, и мы жили восемь лет с моими родителями в этих 37-ми метрах. Там два окна всего было и нам сделали тонкую перегородку (другую нельзя было). А потом нам отдельную комнатку дали в 6 метров, но это уже послевоенная история.

ТАМБОВЦЕВА ЛИДИЯ ИВАНОВНА, род. в 1940 г. Работала в театре в пожарной охране театра.
Когда началась война, я была очень маленькая. В конце 1941, когда я была в яслях, мама заболела, попала в больницу и из больницы она уже не вышла. Меня какое-то время подержали в яслях. Есть какое-то далекое воспоминание: мы сидим в подвале, я очень быстро съела кусочек хлеба с яйцом и не знала, у кого еще отобрать…
Когда мне было четыре годика, я всё маму ждала и не понимала, что мамы нет. Я знала, что мама должна быть. Нас выводили гулять, а там детки с мамами были. Сначала я жила в детском приюте на Петроградской стороне. Когда тебя никто не забирает, то после пяти определяют уже в детский дом. Меня несколько раз перебрасывали в разные детские дома. Когда нас выводили гулять на Петроградской стороне, все уже видели, что идут детдомовские.
Когда война окончилась, мне было пять. А в мои шесть лет появилась её сестра, которая приехала со своими дочерями, потому что ей нужно было где-то жить…. Моя площадь сохранилась, а её была разбита, она была в эвакуации. Я помню, что как-то назвала ее «мама», а ей не понравилось. Я поняла, что это не мама, мамы не будет и у меня что-то закрылось внутри…
До школы я была в детском доме, а в школе мы учились все вместе – и детдомовские, и домашние. Школа на Выборгской стороне была. И детский дом наш сохранился. Домашние дети к нам относились хорошо. Нам казалось, что они живут лучше нас, а они жили хуже, особенно в плане питания. Мы не голодали, а они – многие – голодали.
У нас был специализированный детский дом, и нас должны были спрашивать, хотим ли мы окончить 10 классов. Но на деле никто не спрашивал. Некоторым дали окончить 10 классов, а мне – нет. Я пошла в училище металлистов, но металлистом (токарем, фрезеровщиком и т.д.) никогда не работала, и на заводах тоже не работала. У меня получилось так, что я уехала Красноярск, прожила там неполных два года и вернулась снова в Ленинград.
В театр я пришла работать уже на пенсии – в пожарную охрану. Мне нравилось работать в театре, но годы берут своё…

НИКИТИНА ТАТЬЯНА НИКОЛАЕВНА, работала в пожарной охране театра
До 1940 года мы жили на Международном проспекте, 130 (сейчас это Московский проспект). Во дворе дома был двухэтажный флигель: на первом этаже прачечная, а на втором – большая квартира. Родителям, как молодым специалистам, её выделила фабрика. А накануне войны, когда ещё никто не знал, что она начнётся, отцу дали небольшую, но уютную квартиру напротив Пушного аукциона. Мы только начали переезжать, и началась война. Успели перевести только диван, стол и часть книг, остальное осталось во флигеле – рояль «Becker», большая библиотека… Всё это было сожжено во время войны жильцами, которые там остались. Ценностью была человеческая жизнь…
Накануне войны мои дедушка и бабушка поменяли свою квартиру в Ленинграде на дом в Володарке, и мы каждое лето ездили к ним отдыхать. Я очень хорошо всё помню: был выходной день, мы сидели на веранде, пили чай, и в это время Левитан по репродуктору объявил о начале войны. Отец мой и мамин родной брат тут же побежали в военкомат. Отец мой был начальником отдела капитального строительства обувной фабрики «Скороход», а дядя работал токарем на механическом заводе. У дяди заявление приняли, а отцу сказали: «Вы нужны в Ленинграде». Они окончили курсы сапёров, через некоторое время дядя ушел на фронт, а отец остался здесь. Когда замкнулось блокадное кольцо, завод перестал выпускать модельную обувь, остался один конвейер, который шил солдатские сапоги, все остальные были переделаны под сборку снарядов – туда поступали корпуса, их свинчивали, завинчивали. Дети постарше так же, как и взрослые стояли у конвейера, собирали снаряды.
Дедушка в это время был в командировке в Выборге, но он успел добраться до Ленинграда и остался с нами. Бабушка с моей тётей оказались в оккупации у немцев. Тётя была замужем за первым секретарём горкома партии в Минске – он ушел в леса Белоруссии во главе партизанского отряда, и успел перед этим отправить жену к матери. До мамы-то она доехала, а дальше уже не смогла: немцы заняли Володарку, и они попали в плен. Когда прорывали кольцо блокады, их гнали как «живой щит», немцы прикрывались ими. И только в Нарве ночью им удалось бежать и через леса добраться домой. Партизанский отряд моего дяди был разгромлен карателями, и после войны тётя получила похоронку.
Когда прорвали блокаду, в пригород можно было выехать только по особым пропускам. Все, кто остался в живых, проходили строгую проверку: что делали во время оккупации, не завербованы ли они. И поэтому, когда бабушка с тётей вернулись домой, к своему пепелищу, ещё некоторое время мы ничего не знали о них. Позже отец получил особое разрешение, побывал там и нашел их живыми. Конечно, радости было море. Дом разрушился практически весь, осталась только кухня – четыре стены и печка, так они и жили на этой кухне. Потом приехал дедушка, и потихоньку своими силами они начали восстанавливать дом. Соседи, которые остались в живых, все друг другу помогали.
Свет, воду и газ отключили, когда началась война. На кухне мы поставили буржуйку, а трубу выкинули в форточку, там она дымила. Дом этот очень интересно устроен: сам кирпичный, а отсек, где находилась ванная комната, был сделан из монолитного бетона. Поэтому, когда был обстрел, по совету отца мы уходили туда. В подвале дома было выстроено бомбоубежище, но отец говорил, что туда ходить нельзя – если дом обрушится, бомбоубежище станет «живым гробом», и если удастся спастись, то только в ванной комнате.
Еду мы получали по карточкам. Дедушка привёз из Выборга мешочек овса и свиную неопаленную шкуру, первое время это нас очень поддерживало. Овёс мы мололи на мясорубке, и мама пекла лепёшки на буржуйке; свиную шкуру мы чистили, резали на ремни, мололи, и варили что-то, похожее на студень. Голодали страшно. Не передать словами это ощущение, когда всё время хочется есть.
Из наших окон было видно, как горели Бадаевские склады. Помню, как ребята бегали туда и собирали горелый сахар. Это, конечно, было счастьем. Самым страшным было попасть на набережную Обводного канала, когда со стороны Бадаевских складов крысы шли на водопой. Они шли вплотную друг к другу и перекрывали всё: это была сплошная стена из крыс, ковёр, живое стадо.
Когда разбомбили водопровод, за водой приходилось ходить во двор. Посредине улицы была воронка, нужно было лечь на живот и поварёшкой вычерпывать оттуда воду. Конечно, у этой лунки всегда выстраивалась очередь за водой, и меня всегда поражало: не было ни ссор, ни возмущений, все терпеливо стояли на морозе и ждали. Мы с мамой ставили ведёрко на детские саночки, и везли домой, но самое страшное – поднять его на второй этаж. Мама совсем ослабла, а я ребёнок.
У меня была любимая кукла с фарфоровой головой. Когда головка разбилась, мама пришила другую, от пластмассового пупсика. Мы прозвали её Пётр Великий. Любимым развлечением было слушать рассказы по радио и во время, и после войны. С детства запомнились мне «Алые паруса» Грина, «Корзина с еловыми шишками» Паустовского, надолго в памяти остались стихи Симонова, Берггольц. Ещё мне очень нравилась передача «Клуб знаменитых капитанов»: в ней собирались капитаны из книжек «Пятнадцатилетний капитан», «Робинзон Крузо»…
Как-то раз мы с мамой из бани возвращались, и вдруг, кто-то из «своих» начал стрелять зелёными ракетами. Сигналили в сторону Балтийского и Варшавского вокзалов. Люди, конечно, бросились, схватили этого человека и разорвали его живьём. Мама успела мне глаза рукой закрыть и увезти домой.
Из окон нашей квартиры было видно, как шли грузовики с трупами. Рядом с Парком Победы был небольшой кирпичный завод, куда их привозили на сжигание, как в крематорий. Мне запомнились ноги, торчащие из прикрытого кузова, до сих пор, как закрою глаза, вижу эту картину.
В школу я пошла в 1944 году, когда сняли блокаду. В то время в школах было раздельное обучение – мальчики отдельно, девочки отдельно. Мне приходилось четыре остановки ходить пешком в школу-десятилетку «Скороход» на Заставскую улицу. Она располагалась в старинном особняке, когда-то принадлежавшему хозяину макаронной фабрики. У нас были великолепные учителя. Моя первая учительница привила нам и манеры, и поведение. А школьный библиотекарь до пенсии много лет служила актрисой в драматическом театре, а в школе она вела кружок речи.

ПОЛЕТАЕВА ИРИНА АЛЕКСАНДРОВНА, род. в 1937 г. Работала в пожарной охране театра.
Когда началась война, мне было четыре года. Мы уехали из Ленинграда в местечко Копаево – это микрорайон в городе Рыбинске Ярославской области. Там жила моя бабушка, и все 8 сестер моей мамы со своими детьми тоже, как и мы, приехали к ней. Вместе было легче выживать. Все работали, и смотреть за мной было некому.
Помню, я как-то упала в реку Уткашь, которая впадала в Волгу. Я плыла на спине и видела небо. Не помню, кто меня вытащил. Еще помню, как на какой-то праздник мы ели настоящие пирожные – это мамины сестры получили какой-то праздничный паек. Помню, на песке, по берегу реки, мы рвали какие-то палочки — «столбики». Они были не зеленого, а желтого цвета, без листьев и вполне съедобные. Вдоль железной дороги мы тоже собирали какую-то траву. Еще помню сырки розовые – вкуснее них я ничего потом в жизни не ела.
Нас бомбили – мне казалось, что снаряд летает вокруг нашего дома. Там, в Рыбинске, были нефтебазы. Мы никуда не убегали, оставались в доме, потому что там бомбоубежищ не было.
Мы вернулись в Ленинград в 1944 году – после снятия блокады, и я пошла в первый класс. Мама работала в библиотеке на заводе Судомех, а я училась во вторую смену и часто оставалась дома одна. Помню такой случай: мы жили в Прачечном переулке, недалеко от Почтамтской улицы. И как-то я пошла в булочную, а по дороге ко мне подошла какая-то женщина – меня поразила ее муфта. Она назвалась сестрой моей мамы, и я проводила ее к нам домой. Она что-то у нас насобирала, а я ее даже проводила. Потом испугалась и побежала к маме, всё рассказала. Эту женщину, как ни странно, все-таки поймали – какая-то девочка оказалась более сообразительной.
Вначале я училась в 237 школе — около Почтамтского мостика. Это был какой-то бывший особняк. Там была внутренняя лестница, которая вела на третий этаж. Нужно было подниматься достаточно высоко. А наверху была площадка. Физкультурный зал (он же — актовый), как мне кажется, был переоборудован из танцевального зала.
Потом, уже в 8 класс, я пошла в 259 школу около Театральной площади на Крюковом канале. И вместе со мной туда перешли некоторые мои одноклассники из 237 школы. Мы до сих пор иногда собираемся, общаемся, связь поддерживаем.
Потом я поступила в Технологический институт и работала химиком. А в театр пошла работать, когда уже вышла на пенсию. Я благодарна судьбе, что работала в театральном коллективе. Здесь очень приятные люди. Мне очень жаль своих родителей, которые прожили невероятно трудную жизнь. Благодаря им я выжила и дожила до сегодняшних дней, мне даже удалось поездить по миру.