Е.Добрякова. интервью с Валентиной Паниной: «Я коплю в себе взгляды. И мне хорошо»// Женский журнал «33,6 миллиона», №15, 2014

«Знаете, моя дочь, она у меня большая умница, говорит: «Мама, не путай интервью с исповедью»». С этой фразы Валентины Викторовны Паниной, заслуженной артистки России, началось наше с ней общение. Мы сидим в небольшой гримерке театра имени Веры Комиссаржевской, где актриса служит много лет. А в начале творческой карьеры были Академический театр имени Пушкина, теперешняя Александринка, Ленком, нынешний Театр-фестиваль Балтийский дом. Совет дочери Валентина Викторовна блюдет, но местами ее рассказ все же носит исповедальный характер, чему лично я очень рада. Валентина Викторовна — человек искренний, открытый, и я могла убедиться в том, что духовная часть ее жизни не менее интересна, чем актерская судьба. Наблюдения Валентины Паниной за самыми разными событиями, жизнью своих родителей, друзей, поведением зверей, вещей переплавляются в интересные философские обобщения. И пресловутое тщеславие, которое присуще актерам, у Паниной уходит на задний план, уступая место мудрости и прощению.

РОДИТЕЛИ ПИСАЛИ ЗАПИСКИ ДРУГ ДРУГУ
— Валентина Викторовна, начну сразу с глобального. В непростое время, в которое мы живем, что человеку важно не растерять, как думаете?
— Начало моей карьеры пришлось на 70-е, когда я сыграла в спектакле «Моя любовь Электра», и по смыслу постановка совпала с венгерскими событиями 1956 года. Это была сильная встряска для интеллигенции, для всех думающих людей. Выпускник Театральной Академии, ученик Музиля Володя Рубанов поставил в театре Пушкина спектакль «Моя любовь Электра». Это был потрясающий спектакль, в нем хорошо читалась мысль: героиня Электра, которую я играла, борясь за правду, за справедливость, вдруг оказывалась по другую сторону добра. За убитого отца Электра мстила, требуя смерти своей матери, отчима. И зло порождало зло. Как все революции превращаются в свою противоположность. Человеку важно сохранить в себе нравственные законы, не переступить черту.
— Складывается ощущение, что эти законы уже пересмотрены: в борьбе за, казалось бы, благородные идеи свободы незазорно убить человека, даже убить много людей, пример — война на Украине. Не кажется ли Вам, что мир меняет правила?
— Наш замечательный философ Дмитрий Лихачев, отсидев в Соловках, испытав много невзгод, в течение всей своей жизни оставался олицетворением совести. Махатма Ганди умудрился страну освободить от колониальной зависимости, не преступив нравственных законов. Эти примеры нас вдохновляют. И если нормы и меняются в мире, то внутри человека они меняться не должны. Любое изменение мира нужно начинать с себя. Конечно, мы совершаем ошибки, но главное — это не увеличивать зла на земле. Нет худа без добра и нет добра без худа. Мы приходим в этот мир, чтобы пройти эту дуальность достойно. Театр в этом смысле очень помогает — он призван возвыситься над ситуацией. Когда я работала в Александринке, замечательный драматург из Словакии Освальд Заградник дал мне разрешение дописать один монолог. И он принял то, что я сделала. А написала я про попытку человека приподняться над собой. Если человек ощущает свой подъем, то меняется вектор ценностей.
— Кто были Вашими главными учителями, Вашим примером в жизни?
— Конечно же, мои удивительные родители, которые до самых последних лет жизни писали друг другу нежные записки, даже когда расставались на полчаса. Папа был военным врачом, из Омска. В 41-м он оказался в деревне под Ржевом. Был на постое в доме, где у женщины были четыре дочки. Самой старшей, Нине, — 18. Она и стала потом моей мамой. Он влюбился в нее, она тоже влюбилась. Папа рассказывал, как они бежали через поле к командному пункту, за ними гнался немецкий самолет. А они бежали — им нужна была справка о том, что они муж и жена, — тогда на законном основании маму отправили в Омск в эвакуацию к папиным родителям. Представляете, он даже ее не тронул. Папа сказал: «Я могу погибнуть. А ты должна быть счастлива». И когда мама жила в Омске, она ходила на танцы со свекровью. Дед Митя удивлялся. А бабушка говорила: «Она же молоденькая. Ей надо. Она потанцует, и мы вместе придем». А мама была немыслимой красоты. С ней танцевали, и потом ее домой провожали ребята, вместе со свекровью. Мама дождалась папу. Он дошел до Берлина — многих военных ребят спас. Рассказывать о войне папа не любил. Он вспоминал только хорошее. Постепенно он перевез из-по-до Ржева всех маминых сестер и каждую вырастил, каждой дал образование и каждую замуж выдал. И маминых родителей вывез в Омск. Я родилась в Омске в 1946-м. Мы жили там сложно. Сначала ютились в бараке в одной комнате вместе с папиным братом, который после войны тоже с детьми к нам приехал. Жили в бывшей конюшне. Ковер был вместо стены. И наша семья располагалась за этим ковром. Папа спал под столом. Я за шкафом. К нам все время приходила родня. Поругаются и идут — знают, что тут их выслушают, дадут совет, помогут, помирят. Родители мои были людьми очень светлыми. У них было настоящее предназначение — помогать людям. Может, это качество папу спасало на войне. И контузия и ранение были у него, но он остался жив. А как-то папу спасла его мама. Папа сидел около землянки и писал ей письмо. И вдруг услышал из кустов ее голос, ну то есть моей бабы Насти: «Витенька, подойти, пожалуйста, сюда». Голос звучал настолько явственно, что он встал и пошел. В этот момент в пень ударил снаряд… Мама и папа всю жизнь сохраняли между собой очень теплые отношения. Они не были людьми творческих профессий в привычном понимании. Папа — врач, мама — сначала фельдшер, потом учитель русского языка и литературы, но у них были творческие отношения, и они не переставали быть друг для друга интересными. Меня потрясло, как папа мой, уже умирая в больнице в 87-м году, анализировал свой уход, записывал свое состояние, симптомы. Он сказал маме: «Ниночка, не кричи, не плачь. Все нормально — человек рождается и умирает. Пришло время. Ты просто посиди со мной, не суетись». Вот такой мудростью обладал мой отец. Мама умерла спустя двенадцать лет. За ней пытался ухаживать папин друг из Омска, но она не смогла переключиться с папы на кого-то другого. Сказала: «Так было с отцом хорошо. Второй такой жизни уже ни с кем не будет».

«В ТЕАТРАЛЬНЫЙ МЕНЯ ПРИНЯЛИ БЕЗ ДОКУМЕНТОВ»
— Почему Вы стали актрисой?
— Я не очень понимала, чего хочу. Я окончила музыкальную школу. Пошла по маминым стопам — в пединститут. И вот там я попала в студенческий театр. Наверное, пошла туда потому, что еще в Доме офицеров школьницей участвовала в школьном кружке вместе с Тамарочкой Черниковой, моей прекрасной подругой, которая живет в Днепропетровске, и мы с ней время от времени по скайпу разговариваем. Она была смуглой, черноволосой, а я бледнолицая, русая. И мы играли роли в сказке про Снегурочку. Но она была дочкой директора Дома офицеров, поэтому и играла Снегурочку, а я «за кадром» изображала метель на пианино. У меня по этому поводу зависти не было — я такую штуку, как зависть, еще в юности преодолела. Тамарочка не стала актрисой, она математик. Мы когда с Тамарочкой встречаемся изредка, возникает ощущение, что наши души никогда и не расставались.
— И все-таки, она была на первых ролях, но актрисой стали Вы…
— В студенческом театре я погрузилась в новый для себя мир, влюбилась в театральную атмосферу. Мы дружили с актерами Омского драматического театра, знали о постановке любимовских «Антимиров». Мы ставили «Пять вечеров» Володина. Я поняла со временем, что володинская драматургия она как-то со мной вообще по жизни прошла как попытка сохранить ощущение того, что есть моя жизнь в искусстве. Для меня театр — как поэзия, это такое вот подкатывающее к горлу чувство, когда человек от красоты может заплакать. Я не была в этом студенческом театре примой, не считала себя лучшей. И мы втроем — с Ниночкой Козорез и Светой Пиляевой (она была женой актера Дворжецкого, который тоже из Омска) — поехали в Москву поступать в Щепкинское училище. Они не поступили, а я поступила.
— Почему так вышло?
— У меня не было потребности понравиться. Все шло естественно. Стихи во мне сидели, жили, я читала их, как свое собственное, прочувствованное — «Стеньку Разина» Марины Цветаевой. Я даже без документов в Москву приехала, мне их не выдали в пединституте. Я думала: «Господи, какая я актриса? Меня ждет практика и в лучшем случае три года работы в деревне». Но в театральном мне разрешили почему-то сдавать экзамены без документов. Сказали: «Ко второму-третьему туру привезешь». Я поступила! Это не значит, что я была талантливее тех двух девочек. Мне повезло — что-то во мне, видно, педагоги разглядели. А нередко бывало и так, что брали человека за талант, а потом он куда-то растворялся, уходил — огонь затухал. Вот с Женей Мироновым случилось обратное — его едва-едва взяли на курс, а он потом всех обогнал.
— Как восприняли Ваш выбор родители?
— Мама была в шоке: «куда, зачем?» Она после моего поступления в Москву приехала, была всерьез обеспокоена тем, что я погружусь в столичную богему. Родители боялись, что все это актерство мне голову снесет. Они не знали, что я окажусь крепким орешком. И кстати, для своей карьеры я действовала себе во вред.
— Что это значит?
— Меня звали на интересные роли, а я не могла переступить через себя. В картине Андрея Тарковского «Андрей Рублев» есть сцена, когда девушки голые бегают, и есть там женщина со скифским лицом. Вот эту роль должна была играть я. Со мной сделали фотопробу в купальнике, утвердили, но сказали, что надо сниматься голой. Что? Нет! Я не могла! Я была ужасно консервативна в этом плане. Закалка у меня еще с 10 класса, с Дома офицеров, с театрального кружка, когда репетировала роль в «Квадратуре круга» Катаева. Там во втором акте мне надо было целоваться с партнером. Так что вы думаете? После первого акта я заболела и больше не пошла на репетиции. Поднялась температура, организм сказал «нет».
— А сегодня ушла эта ложная скромность?
— А ложная ли она? Я думаю, как хорошо, что я не снялась в тех фильмах, где надо очень сильно влюбляться. Потому что могла поломать жизнь не только себе. Я к профессии отношусь с трепетом, нежностью и огромной любовью. И я закрывала дверь к себе, к своему сердцу в ту же секунду, как заканчивались съемки или репетиции. Хотя я понимаю тех актеров и актрис, у которых случаются романы на съемках и на сцене. Потому что часто это погружение очень подлинное в человека, в его чувства. Это не игра. Это уже потом, с возрастом, я поняла, что любовь легче играть, когда ты не влюблен. Знаете, а еще сберегало меня от разгульной жизни в Москве мое чувство к первому своему мужу Сереже. У меня не получилось, как у мамы с папой — один брак длиною в жизнь. Я была три раза замужем. Существование в моем сердце Сережи, он был из Омска, еще не официального мужа, еще жениха, держало меня в некоем коконе. Мы семь лет переписывались и выдумали эту свою любовь. Он был в Индии переводчиком. Я думала: «Бедный мой Сереженька, как он там без России в Индии, без снега, без березок?» Мне рисовалось, что он тоскует по родине и по мне. Но было ли так на самом деле? Мы виделись мало — и расстались быстро, когда поженились и стали жить вместе.
— Но эти чувства были важной вехой в Вашей жизни?
— Конечно! Я благодаря этой любви поступила в театральный. Благодаря этой любви сохранила свою цельность, не распылилась. Ребята за мной ухаживали, и я назначала три свидания одновременно для того, чтобы ни на одно из них не пойти. Я даже помыслить не могла об измене.

«В ЛЕНИНГРАД Я ПРИЕХАЛА СТРАДАТЬ»

— Почему Вы выбрали Ленинград местом жительства и работы?
— Я приехала сюда в зимние каникулы. Мы вышли с моей сокурсницей Леночкой Вановской со «Стрелы», и я увидела этот уходящий в снега мрачный город, он еще тогда совсем не ремонтировался. И он меня совершенно ошеломил, он был щемящим олицетворением человеческого страдания: Достоевский, блокада, безысходность, высокая древнегреческая трагедия. Фэнтези такое. Я приехала сюда, конечно, с желанием страдать.
— Почему же страдать?
— У меня было очень счастливое детство. Человек должен свое выстрадать. Иначе это подло по отношению к другим.
— Вы философ!
— С философским отношением иначе смотришь на то, что происходит. Тут индийская философия — причинно-следственные связи. Потом, когда я уже изрядно настрадалась, я поняла, что в жизни можно заказывать не только плохое, но и хорошее. После 45, когда, казалось бы, все уже заканчивается, а у меня наоборот пошли удачи, счастливые стечения обстоятельств. И я стала искать смысл в любом событии в жизни.
— И как начиналась карьера в Ленинграде?
— Все было исполнено каких-то символов, начиная с поселения в цирковое общежитие. Комната была огромная — 48 метров, в одном углу жила гимнастка — у нее был сломан позвоночник, — и она тихонечко ходила-восстанавливалась. И там жили лилипуты. Именно они показали мне, что такое мужская забота. Я же была совсем девчонка. Они относились ко мне с таким вниманием, с таким уважением! Поскольку я была приезжая, они все объясняли мне, брали с собой гулять. Но я стеснялась их. Хотя теперь понимаю, что зря. Народ они особенный, я их люблю. Я помню свой первый приход в Пушкинский театр. Я иду по сказочному Екатерининскому саду, прекрасное летнее утро. Берусь за ручку двери служебного входа в театр и ровно в эту секунду слышу звуки похоронного марша. Я остолбенела. Потом поняла, что, видимо, на улице Росси — похороны. И еще через какое-то время осознала, что это было как напоминание о том, что в жизни все рядом — счастье соседствует с горем. Это как на древнегреческих пирах: каждый час там проносили каменный гроб. Триумф — он может быть, а может и не быть. Может случиться полный провал. …Вспоминаю случай. Мы всем курсом приехали из Москвы показываться в Пушкинский театр. Нас четверых взяли. На посвящении в артисты я стала петь романс «Я встретил вас…». Вышла с гитарой, и поняла, что она абсолютно расстроена. Это я дала перед выходом на сцену молодым артистам на гитаре побренчать. Я стала петь а капелла и делать вид, что играю на гитаре. И в эти минуты понимала, что моя карьера в Ленинграде закончилась. Ко мне потом подошли, сказали: «Видимо, что-то с микрофоном случилось — совсем не было слышно аккомпанемента». А я еле сдерживала слезы. Вечером мне позвонила режиссер художественного вещания ленинградского радио Зоя Васильевна Давыдова, которую я тогда совсем не знала: «Валечка, я была на посвящении, вы там пели. Я плачу». — «Я провалилась, я понимаю». — «Дорогая, я хочу тебя на радио пригласить как актрису — стихи читать, спектакли играть». Так началось мое радийное счастье. Там я встретила множество актеров из других театров — это было братство и творчество. Там я замечательную литературу читала, стихи. И это было моим способом самовыражения. Я микрофон обожаю. Ну а в театре все постепенно приходило, пришел и успех.

КРИТИКА ПОЛЕЗНА ДЛЯ ТВОРЧЕСКОГО ЗДОРОВЬЯ
— Какая была первая роль в театре?
— Меня ввели на роль Лауры «Маленькие трагедии» Пушкина. Открывается занавес: я пою. Иду, туфли на мне новые, я впервые их надела перед спектаклем. И поскользнулась в них, упала, вскочила. Боже! А на этот спектакль прилетела мама из Омска. Я ее спросила: «Это было очень страшно, когда я упала?» — «Когда?» — удивилась мама. Никто не заметил моего падения. Видимо, было какое-то состояние мое особое.
— А первое кино? Как это было?
— О, это была роль Елизаветы Петровны в «Балладе о Беринге». На просмотре я мужу говорю: «Сережа, вот, вот, моя сцена!» И вдруг цепенею от ужаса. Не я говорю! Почему-то мой голос не подошел режиссеру. Мне хотелось рыдать от обиды. Зато мой голос пригодился Александру Николаевичу Сокурову. Обожаю этого режиссера, эту личность. Наверное, мудрые мужчины бережны ко всему окружающему. Я была приглашена на озвучивание в пяти его фильмах. В «Александре», — считаю этот фильм лучшим о Чечне — он давал надежду на то, что люди могут быть друг с другом вместе, — я чеченку озвучивала. А еще я озвучивала Аллу Осипенко в его монофильме. Помню, как Сокуров душил меня у микрофона моим пуховым платком. Это была сцена, когда балерину, прикованную к постели, душит муж. Без этого физического воздействия я не могла сыграть.
— Но Вы еще и Эву Шикульску озвучивали. Чем это запомнилось?
— Да, это была двухсерийная картина Ильи Авербаха «Объяснение в любви», где играли Эва Шикульска, Юрий Богатырев, Бруно Фрейндлих. Я так была увлечена этой картиной, работала с таким удовольствием, что, когда приходила на запись, мне не надо было разогреваться. Я сразу входила в нужное состояние и брала верную интонацию. В итоге я получила за свою вдохновенную работу в двух сериях 56 рублей 30 копеек. Очень скромно! В чем тут анекдот? На озвучивании платили за время, проведенное в студии. Этим я вызвала и негодование актера, своего партнера по озвучиванию. Он говорил: «Ты сама как хочешь, но нам-то надо время потянуть».
— От зависти Вы избавились еще в детстве. А вот как переносили критику — это же болезненный процесс для любого творческого человека?
— Всякое бывало, и переживала сильно. Но вообще нас учили прислушиваться больше к замечаниям, чем к похвале — потому что критика казалась полезнее для творческого здоровья.
— Есть ощущение, что прошли какие-то роли мимо, что режиссеры не увидели, не разглядели?
— Если сравнивать мою судьбу с творческой карьерой моей дочери — Натальи Паниной, актрисы Александринки, то она меня сильно обогнала! Ее репертуар шире и ярче. Но я скажу так. Мне посчастливилось сыграть в спектакле «Элегия» великую актрису Марию Савину. И там я прожила вместе с Савиной все мои несыгранные роли! В моей актерской судьбе не было многих великих писателей и драматургов. Классика, о которой я мечтала, как-то прошла мимо меня. Но я рада, что сыграла Парашу в «Горячем сердце» Александра Островского. Это была одна из моих первых ролей в театре им. Пушкина (Александрийском театре). Мне посчастливилось выступать на одной сцене с Меркурьевым, Толубеевым, Екатерининским, Адашевским… Сейчас в Комиссаржевке я играю домоправительницу в «Невольницах» Островского. Для меня каждый раз этот текст произносить -как волшебный напиток пить. Был Шекспир, была древнегреческая трагедия, были современные драматурги. Видимо, такая судьба. Но я уже благодарна своей судьбе за то, что внесла свою лепту в главное — в воспитание души. Режиссер Илья Алынвангер, у которого я играла в «Элегии», сказал мне о том же самом. Я так и считаю, что дело театра — это разбудить интерес к человеческой душе.

ВЗГЛЯДЫ КАК ПРИВЕТСТВИЯ
— Вы красивая женщина, а вот смотрю на снимки Вас в юности — смешной могли быть. Спокойно к этому относились, что приходилось красоту скрывать?
— Красота — понятие относительное. Одна из первых моих ролей в Александринке была действительно очень смешная — я играла Фроську-солдатку. Конечно, мне хотелось играть красавиц, но я понимала, что интереснее соответствовать смыслу. Человека делает красивым его внутреннее состояние.
— Вы хотели, чтобы дочь пошла по вашим стопам?
— Я делала все, чтобы она не пошла. Я возила ее на гастроли, чтобы она видела эту жизнь — с лабораторной плиткой, на которой мы готовили еду, мы же всю жизнь копейки получали, все шили себе сами, я только сапоги не тачала. Я шила шубы, перелицовывала пальто, концертные платья. И только для выступления, которое я посвятила своей любимой певице Клавдии Шульженко, я заказала платье портнихе. Но дочь мою такая жизнь не испугала. Она знала, чего хочет и пошла на актерский.
— Вы сказали о Шульженко. Почему к ней такая особая любовь?
— Это еще с детства послевоенного пошло. У нас дома были пластинки, патефон, я очень любила Шульженко, вместе с папой и мамой. Я знала и пела весь ее репертуар.
— А не были знакомы с певицей?
— В 16 лет она на меня посмотрела. В Омске. Шульженко приехала на гастроли. И я шла по мосту через речку Омку, навстречу мне — женщина средних лет. И вдруг я поняла, что это она. Я остолбенела. Прошла несколько шагов, оглянулась. Да, это была Клавдия Шульженко. И она поняла, что я ее узнала и оглянулась. Она только слегка улыбнулась и пошла дальше. И этот взгляд со мной всю жизнь. По-индийски взгляд «дришти» называется. Возникает такое поле, взаимообогащающее.
— Много взглядов накопилось в жизни?
— Много. Вот и ношу их в себе. Хорошо мне от этого. Взгляды близких мне людей, уже ушедших, моего дорогого мужа Мишеньки, которого нет со мной вот уже три года, взгляд кота, который обожал Мишу и не захотел жить без него. Взгляды моих папы, мамы. Порой это взгляды совершено незнакомых мне людей — в Индии, куда я иной раз приезжаю и встречаю необычайно красивые глубокие глаза. Помню взгляд дряхлого старика в Рио-де-Жанейро. Это было два года назад. Он шел и толкал какую-то повозку. И вдруг наши взгляды встретились, и у нас одновременно поднялись руки в приветствии друг другу.
— Как воспринимаете эти взгляды: как наблюдателей за Вашей жизнью, спутников?
— Как приветствия. Как приветствия от Бога, через самых разных существ, личностей. Я не фанатик какой-либо религии, но я верю в высший смысл. От этого мне легче жить и легче все принимать. И потом благодарить Бога за все.
— Именно к этому думающий человек должен подойти?
— У каждого свой путь. Знаете, когда стало легче? Когда я поняла, что с тем, кто наверху, можно говорить напрямую, без посредников, как с лучшим другом.

Валентина Панина, сменив за свою творческую жизнь три театра — Александринку, (ныне Балтдом), и теперь работающая в Комиссаржевке, а также по приглашению и в ряде других петербургских театрах, играет сегодня в жанре острой характерности. Одни из самых ярких работ в юности: Беатриче в спектакле «Много шума из ничего» У. Шекспира, Помпея в «Зеленой птичке» К. Гоцци, Электра в спектакле «Моя любовь Электра» Л. Дюрко. В разные годы Валентина Панина играла Джемму в «Оводе», Елену Тальберг в «Днях Турбиных» М. Булгакова, в спектаклях «Тетка Чарлея из Бразилии», Шут Балакирев» Г. Горина, «Юмор висельника» Дж. Ричардсона. Одна из любимых ролей Паниной — великая актриса Мария Савина в спектакле театра им. Пушкина «Элегия» П. Павловского (1978).
Валентина Панина озвучивала роли в картинах Александра Сокурова. Эва Шикульска говорила голосом Паниной в фильме «Объяснение в любви» Ильи Авербаха. На экране актрису можно увидеть : фильмах: «Звезда пленительного счастья» (Императрица), «В моей смерти прошу винить Клаву К. (Рита Лаврова), «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Король шантажа» (леди Хаксли), Летаргия» (Лида). Панина создала яркие образы в картинах «Одна тень на двоих», «Любовь как любовь», «Татьянин день», «Мужчина во мне».
В1980 году актрисе было присвоено звание Заслуженной артистки России.
Дважды Лауреат Диплома Фестиваля драматического искусства СССР (1979 и 1983 гг). Лауреат риза зрительских симпатий Общества театралов.